Весна… Апрель, май… 9 мая наступит очередная годовщина Дня Победы в Великой Отечественной войне. Все меньше остается ветеранов войны, уходит и наше поколение – ребятишек военного лихолетья. Но время не стирает из памяти горькие картины войны.
Шел третий год войны. Наши войска на фронте уже перешли в наступление, освобождая города, села, деревни от фашистов. А похоронки еще чаще приходили в семьи, принося туда неизбывное горе. Мы, дети, издалека следили за почтальоном, гадая, в какой дом он зайдет и какую принесет весть. Люди в тылу трудились из последних сил, работали на фабриках и заводах, растили хлеб, собирая после уборки каждый колосок. Народ обнищал, обносился. Из дома выносили все, что можно было продать или обменять на хлеб и картошку.
Если до войны допускалась в доме хотя бы одна "лампочка Ильича", то теперь в частных домах не было света. На несколько часов электроэнергию давала электростанция только больнице, иногда школе и кинотеатру. Приводилась в действие эта электростанция дровами, которые завозились на гужевом транспорте. Во время сеанса кинофильма свет погасал после каждой части. Мальчишки бежали из кинотеатра на станцию, подтаскивали к топке дрова. Свет вспыхивал. Мы, мелюзга, радостно хлопали в ладоши, и сеанс продолжался.
В начале войны в наш дом поселили беженцев – две семьи из Прибалтики. Член уличного комитета указала, что мы должны поделиться с этими людьми посудой, постельными принадлежностями и продуктами. Наши постельные принадлежности состояли из лоскутного одеяла, выстеганного из кудели, и матраца, набитого сеном. Посуда – несколько глиняных чашек, а продукты – одна картошка. Одеты переселенцы, на первый взгляд, были богато. Правда, бабушка с удивлением разглядывала их босоножки, а дедушка качал головой: "На шее золото, на голове шляпка, а обутки все в дырах, пятки голые". Мы, ребятишки, ходили за ними по рынку, слушали их непонятную речь. Например, подходили к продавцу, спрашивали, беря петуха за ноги: "Сколько стоит куркин муж?" Очень удивлялись, глядя на горы лаптей. А позднее, когда обносились, сами покупали "корзинки с веревками". Прожили они у нас два года.
Мои брат и сестра были на фронте. Мама работала в артели "Швейтекстиль", где шили для солдат обмундирование – стеганые телогрейки, ватные брюки, гимнастерки, белье. Работали по 2-3 смены подряд. Иногда уставшие работницы после смены ложились под каток (стол) и засыпали до следующей смены. Опоздавшие даже на 5 минут отдавались под суд.
В мои обязанности входило отоваривание хлебных карточек. Летом надо было принести хворосту из леса, чтобы сварить похлебку на тагане. В летнее время еще можно было как-то продержаться "на подножном корме" и овощах, а зимой холод и голод одолевали до крайности. Я несколько раз опухала, ноги, лицо и руки отекали.
Женщины ходили по деревням, меняли вещи на продукты. У нас уже нечего было менять, да и маму с работы не отпускали. Наконец, видя, что я уже не встаю с постели, мама упросила свою заведующую отпустить ее за продуктами. Дома оставалась одна единственная ценная вещь – швейная машинка. Со слезами на глазах она поставила ее на большие деревянные санки, закрыла единственной вещью, оставшейся после смерти отца, – полушубком, и вместе с другими женщинами отправилась за Вятку. Прошел слух, что там еще остались зажиточные деревни. По бездорожью, зачастую по пояс в снегу, пробирались женщины, чтобы добыть пропитание голодным детям. Вернулись женщины через три дня. Привезла мама больше пяти пудов картошки, часть ее померзла в дороге, но даже стылую картошку съели всю. А портниха осталась без машинки.
Наш дом был самый крайний в слободке по этой улице. Частично перестроенный, стоит он и по сей день по улице Спартака дом № 100.
До войны у прежних хозяев он считался дачным. Управляла хозяйством бабушка, хотя в годы войны и хозяйства-то никакого не было, даже мыши из дома ушли. А жильцов в доме всегда много было. Вечерами бабушка ставила большой ведерный самовар, все собирались на кухне. На опрокинутую кринку на столе ставился пузырек с ватным фитильком в виде лампадки. Зажигался огонек в виде звездочки, которая и освещала весь дом. Назывался этот источник света "мизикалка". Пили чай с сушеной морковкой или тыквенной шелухой. Круглый репродуктор говорил почти шепотом, все по очереди прикладывали к нему ухо и слушали сводки советского информбюро.
Между тем, народу в нашем доме еще прибавилось. Помню, в декабре 1944 года несколько дней стояли лютые морозы, в углах дома потрескивало, гудели провода. Вдруг погода резко поменялась, началась страшная метель, в самоварной трубе завыло, из дома выдуло последнее тепло. Вдруг все услышали робкий стук в окно, немного погодя стук повторился. Бабушка, как главная хозяйка, накинула шаль и пошла посмотреть, кто стучится. Через немалый промежуток времени открылась дверь, и в избу вошли двое – женщина и мужчина. Женщина была укутана в большую шаль, а у высокого мужчины бросилась в глаза длинная, в сосульках, борода. Мужчина, видимо, очень устал, ноги его не держали, он опустился на лесенку, стоящую у печки. У ног его стояли большой чемодан и два огромных узла. Я с любопытством наблюдала за людьми с печки, а бабушка хлопотала около самовара.
Бабушка разместила этих людей в своей комнате, а сама легла на печку. Утром бабушка объясняла маме: "Не могла же я оставить людей на улице глухой ночью". Так поселились у нас эти странные люди, мужчина и женщина, оба уже пожилые.
Придя из школы, я с кухни наблюдала за новыми жильцами. Женщина носила длинную темную юбку, а на опрятных кофточках обязательно присутствовал белый отложной или кружевной воротничок. На голове – светлая кружевная косынка или с искусно вышитым уголком. На стенку они повесили два портрета – один с изображением красивой молодой женщины с высокой прической, на другом – та же дама, а рядом молодой человек в галстуке-бабочке. Портреты были небольшие, величиной с тетрадный лист. Я уже понимала, что это не фотографии, а рисунки, выполненные масляными красками. Женщина интересовалась моими оценками, дала, как я позднее поняла, несколько уроков этикета: как правильно сидеть, как заходить в комнату, предварительно постучавшись, что ко всем взрослым нужно обращаться на вы. Однажды женщина рассказала мне, что раньше она работала в сельской школе учительницей, но называли ее наставницей. Наставницей можно было работать до тех пор, пока не выйдешь замуж. Замужние лишались права работать в школе. Я поняла, что это было еще до революции.
Это были очень грамотные и интеллигентные люди. Когда я болела, женщина подсказывала маме, как и чем меня нужно лечить. У нее у самой было в коробке много разных пузырьков. Муж называл ее Маша, Машенька, а она его – папа. У них было два сына, один после госпиталя приезжал на несколько дней, а о другом ничего не было известно. Мария Николаевна иногда уезжала на 2-3 дня, привозила небольшие кошельки с горохом, солодом, толокном. Овощами мы с ней делились. Позднее, из разговора с бабушкой, я узнала, что мужчина был священником, поэтому бабушка звала его батюшкой, а Марию Николаевну – матушкой.
Имя батюшки стерлось из моей памяти. Батюшка был почти слепой, и Мария Николаевна относилась к нему очень внимательно. Я помню, что часто читала ему вслух. Они тоже голодали, как и мы. Мама выделила им земли на грядках, и Мария Николаевна что-то на них садила. Помогала нам по хозяйству, например, вместе со мной ходила в зоновский лес собирать сучья.
Однажды, проснувшись утром, я обнаружила на кухне целое ведро какого-то красного мяса. На мой вопрос о происхождении этого мяса мама утерла глаза концом платка, но ничего не ответила. Ели мы это мясо целую неделю. Когда съели все, соседская девочка мне рассказала, что в деревне Спуск, откуда мама была родом, сгорела конюшня. В деревне были только старики и дети, вода далеко, и тушить некому. Все лошади погибли. Жители деревни ходили туда и обрезали мясо. Одной ночью пошли туда и мама с соседкой, обе принесли конины. Это, пожалуй, было единственное мясо в нашем рационе за всю войну.
Позднее я узнала, что люди эти были из Уржумского района. Фамилия их была Костровы. Когда я была уже взрослой, ездила в Уржум в командировку и разыскала дом их сына на улице Елькина. Узнала, что девичья фамилия Марии Николаевны была Васнецова. Так вот откуда взялись эти портреты, висевшие у нас на стене, которые так берегли Костровы! Наверное, это были портреты кисти художников Васнецовых.
Почему судьба забросила их в наш городок? Это так и осталось для меня загадкой… Но самое главное – осталась о них добрая память.